Владимир Пшизов
"Медленный катарсис"
Записки судебного психиатра
Вместо предисловия
В Древней Греции, в частности, школа Пифагора придавала универсальное значение музыке, и была разработана система моральных предписаний в связи с учением о «катартическом», то есть, очищающем воздействии музыки на человека. Психические расстройства пифагорейцы расценивали как этические, и воздействие музыки также, как этическое. Подразумевалось, что длительное воздействие музыкальных раздражителей доводило аффект до крайности и вызывало состояние отреагирования типа «катарсиса». В книге «Психиатру ум не нужен», 2009 год, В. Пшизов описывает опыт создания 5-ю врачами психиатрической больницы имени П.П. Кащенко (Ленинградская обл., село Никольское) музыкального ансамбля врачей-психиатров, которые представили свой репертуар людям, находившимся на лечении в этой психиатрической больнице (1976 - 1982 гг.). Психиатр профессор Рожнов В.Е. о такого рода воздействии писал, что имеющиеся у больных мучительные и неприятные аффекты при этом подвергаются некоторому разряду, уничтожению, превращению в противоположные, то есть, эстетическая реакция сводится к сложному превращению чувств (катарсису).
Поскольку автор настоящей книги, врач с 50-ти летним опытом работы в качестве практического психиатра, проводит наблюдение над собой, он оставляет за собой право обозначить метод осмысления, изучения своих комплексов переживаний из различных этапов жизни как «Медленный катарсис», в противовес укрепившемуся за катарсисом представлению в повседневной практике, как состоянию острой аффективной реакции очищения от застойного эмоционального комплекса, когда пусковым механизмом для такой реакции является значимое слово или приём, использованные искусным психиатром (психотерапевтом). Книга может представлять интерес для тех, кто способен прочитать тексты на русском языке.
Тот, кто попытается внимательно вчитаться в описание клинических картин психических расстройств, как и многих других симптомов разных болезней, быстро обнаружит у себя нечто подобное. Эту мысль многократно высказывали независимые друг от друга, как специалисты, так и просто пишущие внимательные наблюдатели. Конечно, личности чувствительные. Не стану привинчивать к ним какой-нибудь наукообразный диагностический ярлык...
…ПРЕДТЕЧА ДИССИДЕНТСТВА
Начало моей диспанесерной жизни относится к 1964 году. Работа, в принципе, была понятной и, по молодости, интересной. Имелось несколько проблемных (как теперь говорят) больных. К таким относились «паранояльные» личности. На моём участке их было двое. Невидимая, неуловимая, легкоподвижная седая старушка по фамилии Нюгрен, которую так никому и не удалось поймать и госпитализировать. И тяжеловесный, всегда хорошо просматриваемый Илья Борисович Штеккер. Он был бичом диспансера. Именно в таких выражениях меня предупредили об этом коллеги. К ужасу обитателей диспансера, врачей и медсестёр, Илья Борисович сам посещал диспансер. Его болезнь проявлялась тем, что по любому случаю, который ему казался несправедливостью, он писал жалобы и заявления во всевозможные партийные и советские органы власти. Некоторые отделы исполкомов и райкомов были переполнены его бумагами. Указанные инстанции, практически, ни одного вопроса в пользу Штеккера решить не могли, и тогда на них шли жалобы за его подписью в более высокие инстанции. В адрес диспансера следовали указания из различных административных уровней, предписывающие разобраться со своим больным, который мешает властям работать. Чаще звонили, чем писали, чтобы не оставалось следов. Просто выбросить бумаги Штеккера в мусорную урну номенклатурные работники не могли. На том держатся и от этого рушатся бюрократические структуры.
Упоминаемый персонаж однажды сам появился у меня на приёме. Раздался негромкий стук в дверь, которая осторожно приоткрылась. В дверную щель проник словно по частям человек среднего роста, в тёмном пиджаке, брюках чуть посветлее и рубашке с галстуком. Казалось, что в первую очередь отдельно от их обладателя в полуоткрытую дверь вначале проникли зелёные, буравящие всё, что попадалось на их пути, глаза визитёра. В данном случае они столкнулись с уставшими глазами участкового психиатра. «Здравствуйте, Вы позволите?» - неумолимо-вкрадчивый тон вошедшего с толстой старой папкой в руке, - «Моя фамилия Штеккер, Илья Борисович».
«Здравствуйте, уже позволил, поскольку вариантов нет. Садитесь, пожалуйста, наслышан о Вас».
«Вот, видите, ты, то есть, я ещё не знаком с человеком, а о тебе, то есть, обо мне, уже слышали, меня знают, обо мне имеют мнение, ещё не осуществив стадию личного знакомства».
«Перед Вами ко мне в кабинет прошествовала Ваша история болезни», - уведомил я вошедшего.
«История есть, а болезни нет. Вы познакомьтесь со мной лично..., вникните в суть, и, возможно, Вы выбросите в помойное ведро эту лживую мусорную писанину обо мне».
Поняв, что ознакомительное вступительное слово может превратиться в бесконечность, я обращаюсь к Штеккеру: «Я ещё не раскрывал Вашу историю. Пожалуйста, расскажите о себе, только кратко, по возможности. Потом я сравню то, что вижу сам, с тем, что о Вас написали другие».
Кратко не получилось, я всё время урезал поток словоизлияния Штеккера. Суть такова: в коммунальной квартире, где жил Штеккер, получивший комнату от государства, вторую комнату занимал другой сосед, пьющий боксёр Фельдман. Илья Борисович улучшил свои жилищные условия не без помощи диспансера. До этого он проживал в многокомнатном коммунальном жилище, где в связи со скандальностью и писаниной к властям он был поставлен на учёт в психиатрическом диспансере и получил инвалидность 2-й группы, как психически больной. Пенсия была небольшая, группа инвалидности не рабочая, и поэтому Илья Борисович прирабатывал нелегально, где мог. Имея какое-то незаконченное образование по классу скрипки, Штеккер временно устраивался в разные студии и кружки при домах культуры. Возникавшие проблемы с его характером, где он работал, заканчивались разрывом временного контракта, и всё. Следовали поиски другой работы. Если он долго нигде не мог устроиться, ему нельзя было вменить в вину статью за тунеядство, поскольку диспансерная инвалидность защищала его от внимания властей. Группа инвалидности, как я уже сказал, была нерабочей. Чтобы поддерживать свою форму как скрипача-музыканта, Штеккеру необходимо было систематически тренироваться. Этого не могла вынести пьющая натура боксёра Фельдмана. «Понимаете, Фельдман – форменный уголовник, он поставил мне два синяка под глазом только за то, что я играл на скрипке у себя дома в положенное по закону время. Я снял показания со своего лица в травмпункте и пошёл с этой справкой к участковому милиционеру. Там мне сказали, что я числюсь за диспансером, и милиция мной заниматься не будет. Я им сказал, что в диспансере нет должностей дознавателя или следователя и написал жалобу их начальству. А они взяли бумаги на всю эту преступную ситуацию и переслали их в диспансер. И кто защитит мои права как пострадавшего!?»
Такова суть истории вкратце, а на самом деле наш разговор длился 50 минут. Я объяснил Штеккеру, что у меня перед дверью в кабинет сидит очередь, и государство выделило мне на амбулаторный приём 8,5 минут на человека. Взяв Илью Борисовича за плечи, я выпроводил его, тем не менее сопротивлявшегося моему прощальному насилию, вон из кабинета.
В истории болезни содержались формальные сведения о том, что Штеккер пишет многочисленные жалобы в различные административные и советские органы, тем самым, препятствуя их (органам) нормальной работе. Где-то, одной фразой упоминалось, что эти жалобы «необоснованные». А как же самоуправщик сосед, пьющий боксёр Фельдман? Я сам видел остаточное цветение синяка под левым глазом Ильи Борисовича. «Ну, да ладно...», погасил я возникшую мысль, хотя слово «необоснованные» в записях других коллег мне не понравилось. В суете и напряжённом ритме амбулаторного приёма мне не хотелось бы видеть Штеккера у себя слишком часто. Но он зачастил именно ко мне.
Его беспощадный, припечатывающий внимание взгляд и нудная неостановимо детализированная однотонная речь выбивали меня из графика приёма остальных страждущих моего внимания, больничного листа или рецепта. Очередь шумела, возмущалась, больные всё время заглядывали в дверь. Травматики, невротики и психопаты лишены терпения; наиболее безразличными были шизофреники, подчас они просто уходили из очереди домой, и тогда мне самому приходилось навещать их, решая вопросы с рецептами и больничными листами.
Со временем и довольно скоро я понял, что надоедливый Штеккер – проблема. На него была толстенная история болезни, у него была инвалидность 2-й нерабочей группы, и он ни разу не был в психиатрическом стационаре, то есть, как выражаются правозащитники, - в «дурдоме» или «психушке». Илья Борисович ставил предо мной конкретные вопросы, он серьёзно действовал мне на нервы..., я был в раздумьи.
Однажды, когда он вновь предстал передо мной с каким-то вопросом: то ли просил помочь снять с него инвалидность, то ли отменить диагноз «паранояльное развитие личности», я перешёл в контратаку: «Драгоценный Илья Борисович! Вернёмся к государственным нормативам: 8,5 минут общения между нами и дальше – гуд бай! Следующий пациент! Можете за эти 8,5 минут изложить свои вопросы по пунктам: раз, потом – два... И я, что смогу, сделаю для Вас. Когда вопросы исчерпаны – расстаёмся. Итак, начался отсчёт времени». Я кладу на стол спортивный секундомер Свердловского часового завода, недавно подаренный мне бывшим спортивным судьёй, а ныне учётным сосудистым больным диспансера. Как-то во время приёма бывший судья положил секундомер мне на стол и со словами: «Возьмите, доктор, Вы ещё молодой, Вам может пригодиться, а мне уже – нет», - исчез из кабинета. Я нашёл достойное применение секундомеру, он включён, но любезнейший Илья Борисович не может вот так на «раз, два, три» - быстро и кратко обозначить свои проблемы. Он может лишь «вообще, всеобъемлюще – принципиально» и долго, почти бесконечно.
«Нет, Вы подождите доктор, что за новая манера?! У меня масса серьёзных вопросов, а Вы с секундомером... Так нельзя».
«Очень даже льзя! Уже проходит 3-я минута... Итак – больничный лист, рецепт или совет?»
«Нет, Вы подождите, доктор, какой больничный лист – я не работаю. Какой рецепт – я не больной. И что такое – совет, у меня проблема – уголовный сосед-боксёр Фельдман».
«Прошло 5 минут», – продолжаю я напевным речитативом, - «от диспансера Вы, не больной, получили жилплощадь, как больной. А по фельдманам я не специалист».
«Нет, доктор, Вы подождите. Вопрос серьёзный. Фельдман угрожал сломать мою скрипку, а Вы...».
«Илья Борисович, прошло 7 минут»,- продолжаю я напевать, - «на боксёра пишите в милицию... А счётчик щёлк, да щёлк, да всё равно – в конце пути придётся рассчитаться», - напеваю я из Высоцкого.
«Нет, Вы подождите, доктор. Милиция говорит, что моим словам нет веры – я психически больной, и к тому же у меня нет свидетелей... Вы должны помочь, Вы можете объяснить милиции...», - не сдаётся Штеккер.
«Вот так – так: всю жизнь находился в мечтах и грёзах, как по поводу Вас, Илья Борисович, я буду шляться по милициям. Стоп! Матч закончен. Время –то истекло. А по истечении 8,5 минут я вынужден выпроводить Вас из кабинета, извините, вон».
Я встаю, захожу со спины к сидящему пациенту и беру его подмышки со словами: «Пожалуйста, выпровождаемся..., там, согласно норме правительства, меня ждут другие пациенты. Вы съедаете чужое время».
«Извините, доктор, почему Вы применяете силу? Я ещё ничего не сообщил Вам о своей проблеме. И там, у кабинета нет никакой очереди. Там вообще никого нет», - противится выдворению Штеккер. Я вытаскиваю его за дверь почти со стулом, от которого он не хочет отлепиться. Перед кабинетом, действительно, никого нет.
«Ничего», - успокаиваю я и себя, и Штеккера», - «клиенты могут появиться в любую минуту, а время своего гарантированного государством лимита лично Вы использовали».
«Доктор, это произвол, я этого так не оставлю... Меня ещё никто вот так из кабинета не вытаскивал», - предупреждает меня Штеккер.
«Ну, вот, Вы и меня включили в свой паранояльный «Список Фельдмана». В следующий раз я могу предложить Вам психиатрическую больницу», - парирую я.
«Доктор, подождите, этим нельзя угрожать психически здоровому человеку», - продолжает Штеккер.
«Хорошо, раз моя методика Вам не подходит, я Вас больше не приму. Записывайтесь к другим врачам».
«Не имеете права. Я прописан на Вашем участке, и Вы обязаны меня принять в любое время».
На этом мы расстались. Через три дня неумолимый силует Штеккера вновь явился мне. Я ни на минуту не отступил от госнорматива, следя за его истечением по лежащему передо мной спортивному секундомеру. Любезнейший Илья Борисович вновь был выдворен восвояси не с чем.
____________
В Белдиби, близ Кемера повсюду пульсирует турецкая музыка. Дуют ветры, в тени +34 градуса. Лето – великий обманщик, иллюзионист..., как и вся жизнь(05.07.012 года).
____________
А за 48 лет до этого я всё ещё принимаю в кабинете психоневрологического диспансера Фрунзенского района города Ленинграда учётного больного Илью Борисовича Штеккера, вновь получившего от соседа Фельдмана удар в грудину, сопровождавшийся нецензурной бранью.
«Я сформулировал свой вопрос к Вам и буду краток. Но не за восемь же с половиной минут, доктор, это форменное издевательство. Кстати, я посмотрел на некоторых пациентов, доктор, они у Вас и по полчаса высиживают. И ни к кому Вы так, как ко мне, физическую силу не применяли», - начинает Штеккер.
«Есть и такие, что решают свой вопрос за 3 минуты. А Вы по времени у всех врачей давно выбились из графика».
«Хорошо, включайте свой секундомер, а я ставлю перед Вами вопрос: дайте мне бумагу за Вашей подписью и с печатью диспансера о том, что я имею право подать в суд на самоуправство и рукоприкладство хулигана Фельдмана, и что суд обязан меня выслушать», - излагает свою просьбу Штеккер.
«Ответ: никакой бумаги я Вам не дам, поскольку не правомочен. Подавайте заявление в суд сами, а если у них возникнут сомненья, они сделают запрос, и мы ответим».
«Послушайте, доктор, я же по Вашей милости, то есть, психиатров, не работаю. А когда в суде объясняю, по какой причине, и показываю справку об инвалидности, то меня суд отправляет к вам», - разъясняет Штеккер.
«Лично я никаких справок не даю», - сообщаю я Штеккеру.
«Вы напишите, а Ваш главный врач пусть подпишет», - не унимается Штеккер.
«Ничего не напишу, и никто ничего не подпишет. Следующий вопрос? Между прочим, время давно истекло».
«Хорошо, я ухожу», - прищуривает зелёные глаза Штеккер - «но я ухожу инстанцией выше: к горпсихиатру».
«На сегодня всё. Вас выпроводить?» - я привстаю со стула.
«Доктор, это уже слишком. Я же здравомыслящий человек..., жертва пьющего хулигана боксёра Фельдмана..., да и всей вашей психиатрической системы. Я сказал ухожу значит ухожу... С последующей записью на приём к горпсихиатру, хотя и знаю, что он, главный психиатр города, Балуев, сам мафиози», - подытоживает свой визит Илья Борисович.
«Можете ему об этом сообщить, только он вряд ли согласится с Вами».
«Найдётся и на него управа», - с этими словами Штеккер исчезает.
_________________
В турецком Белдиби, на пляже нашего отеля (июль 2012 года) зонтики-навесы от солнца сделаны из сваренных квадратом железных полос, об углы которых нещадно бьют свои головы русские туристы, каковых здесь поголовное большинство. В основном, головами о железные квадраты бьются дамы и девицы, которые после каждого такого контакта долго стоят недвижимо, «как бы» в раздумьи, словно проверяя, не ушли ли куда-нибудь насовсем их «как бы» мысли. На самом деле они ждут, пока боль от места контакта (лба, затылка или темени) чуть распределится по другим частям организма, принеся тем самым некоторое облегчение. Эти особы из уральских, сибирских или каких-то южных мест. Встречаются среди них яркие социо-культуральные типы. Иллюстрация: к одной мамаше подбежала 9-летняя дочь и сообщила, что за телеэкраном отеля в саду упал цементный забор и чуть их (нескольких детей) не задавил. Её молодая полнеющая мамаша в это время поглощала пищу в режиме «всё включено». Не взглянув на дочь, она отчётливо произнесла: «Пошла ты отсюда со своим забором, е.ать тебя в кукурузу!». Вероятно, эта мама приехала отдыхать в Турцию из тех краёв, где за лето вызревает кукуруза, поэтому такой образ в ходу при разговорах с детьми. Картавый белорус с клювовидным носом, послеоперационным рубцом после лапаротомии и декстрапозицией (расположением справа) внутренних органов, о чём он неоднократно поведал всем, прыгал по галечным камням на своих тоненьких ножках, громогласно проклиная «батьку» - президента: «Чтобы он сдох, а ещё имя такое, как у меня!». Молодой субъект из Санкт-Петербурга, саркастически улыбаясь после удара головой об угол «гриба», бормотал: «Хорошо олигархам, всяким там пердибаскам и ебрамовичам, они никогда не умрут, им такие удары судьбы не страшны». Где-то я уже слышал такие речи...
Дама с девочкой из краёв, где вызревает кукуруза, как мы выяснили с новым знакомым, главврачом акушером-гинекологом из Сибири, нигде, кроме Турции, до этого не отдыхала. Мы нашли повод, брошенный ею окурок на пляже, остановились рядом и громко стали рассказывать друг другу истории, что, как будто бы в Финляндии и Голландии нескольких русских мамаш ненадолго посадили в изолятор за то, что они кричали и сквернословили в адрес своих 6-8 –летних детей. Кукурузная мамаша и её подруга, такая же самобытная особь «как бы» женского пола, подслушивая наш громкий разговор, были явно впечатлены...
____________
А там, в прошлом, на некоторое количество недель Илья Борисович исчез из поля моего зрения. «Слава богу, отдохну от этого сутяги», - подумал было я, но вскоре поймал себя на мысли, что в процессе амбулаторного приёма мне чего-то, то есть, кого-то нехватает. Как там с его экспедицией в более высокие психиатрические инстанции?.. Но у меня ни разу не возникло такой фиолетовой мысли, чтобы посетить Штеккера на дому в плановом порядке. Только знакомства с пьяным боксёром Фельдманом мне ещё не хватало. Неужели из-за препирательств с Фельдманом мог бы получить свой диагноз Штеккер? Конечно, причина в его сутяжной натуре. А Фельдман пьёт, бьёт сумасшедшего соседа-скрипача, и никаких проблем с властью. Наверное, там есть ещё что-то. Никаких глубинных бесед у меня со Штеккером не было. От него, паранояльного кверулянта отмахнулись все, так он действовал на нервы окружающим.
____________
В настоящем времени, в турецком Белдиби, на пляже я разговариваю с полковником ГРУ в отставке, приехавшим из Украины. Вернее, говорит он: «Ты понимаешь, мне 82 года, и у меня всю жизнь температура тела 35,4 градуса. Почему, ты не знаешь? Мой дед умер в 113 лет от стресса: хозяйство отобрали. Пошёл..., лёг под навесом. Внуки говорят – где дед? Им отвечают, между прочим, другие внуки – спит под навесом. А что так долго? Пошли проверить, а он вообще уже уснул, насовсем. Я щас свою жинку имею 2 раза в неделю: по вторникам и четвергам. Ну, как по службе раньше регламент позволял. А чтобы чаще, у меня организм не вырабатывает. Она, конечно, младше меня на 20, да шо там я, на 30 лет». Рядом на топчане сидит его «жинка», вся состоящая из разнокалиберных складок жира. Правильнее (или как теперь матерятся – корректнее) это обстоятельство было бы обозначить так: используя ветерана ГРУ, благодаря её какому-то собственному умению, «жинка» ветерана имеет им себя по вторникам и четвергам. Ветеран благодушен и отвешивает мне комплимент: « А ты такой гладкий, фактурный, ну, сущий хохол». В отелях для «не русских» таких разговоров не бывает.
____________
Однажды, когда у меня в диспансере был утренний приём, я обнаружил сотрудниц регистратуры плачущими. «В чём дел?» - обратился я к Марии Васильевне, которая выглянула в регистрационное окно, смахивая слёзы. «Столько лет работаешь, всем угождаешь..., и справки и больничные, а в ответ только одни оскорбления. И не такой уж больной..., когда надо, соображает и подольститься может».
«Кто? В чём дело?.. Что случилось, Мария Васильевна?» - обратился я к добрейшей, благодушнейшей регистраторше.
«Да, вот, кстати... Ваш больной».
«Как мой?».
«Да так, Илья Борисович».
Я вошёл в регистратуру и увидел там Штеккера. В таком виде он ещё не представал передо мной: красное лицо, зелёный пламень глаз и экспансивное размахивание руками. Он выглядел натуральным сумасшедшим.
«Илья Борисович, что Вы здесь делаете? Кто Вас сюда впустил? Это же место для персонала и документов».
«Никто. Он сам сюда ворвался и нас не слушает», - объяснила Мария Васильевна.
«Я не ворвался, а вошёл. Мне нужен документ для горпсихиатра Балуева. История болезни или хотя бы эпикриз».
«Да..., но нужен запрос для этого. И на руки больным никто историю из диспансера не выдаст. Пожалуйста, выйдите отсюда. Если будет запрос, то я напишу ответ», - пытаюсь я урезонить Штеккера.
«Я не пойду с Вами. Вы уже сказали, что никакой справки мне не напишете», - упорствует Штеккер.
В общем, видя, что его не свернуть с этого эмоционального штопора, я попросил медсестёр отвлечь Илью Борисовича разговорами и немного удержать на месте. За это время я написал краткое направление в психиатрическую больницу №3 (известный «Скворечник»), вызвал психиатрический сантранспорт с фельдшерами, который приехал довольно быстро, за какие-то полчаса.
Увидев двух взрослых мужчин в белых халатах, Штеккер изменился в лице: «Это ещё кто такие? За кем это?».
«За Вами, Илья Борисович», - поясняю.
«За мной?!! Никуда я не поеду!».
«Тогда вязка», - лениво поясняют фельдшера, доставая верёвки из карманов халата. Штеккер мгновенно сник, бросив молниеносный взгляд в мою сторону: «Доктор, психически здорового человека в дурдоме долго держать не будут. А Вам это так просто с рук не сойдёт».
«Потом, возможно... А сейчас придётся ехать Вам», - напутствую я его.
Штеккера уводят.
«Наконец-то нашёлся хоть один врач, который поставил на место этого скандалиста», - удовлетворены медсёстры.
Я поясняю им: «В милицию его не сдашь – не возьмут. А за такое поведение человеку с психиатрическим диагнозом и инвалидностью положена психиатрическая больница».
В суете будней любезнейший Илья Борисович был на время подвергнут забвению.
Через две недели в дверь моего кабинета раздался вкрадчивый стук, безошибочно узнанный дешифровщиком. «Доктор, это я», - лицо Штекера с глумливым, как мне показалось, выражением возникло в проёме двери.
«Это ещё что за явление!? Откуда Вы?» - удивился я.
«Оттуда, куда Вы меня пытались упрятать: из психиатрической больницы», - поясняет Штеккер невозмутимо-издевательским тоном, - «там психически здоровых не держат».
«Ах, вот как! Идите сюда, я снова напишу направление, и Вы вернётесь, откуда Вас выписали», - вскакиваю я со стула.
Штеккер засуетился: «Доктор, прекратите! Это несерьёзно. У меня к Вам есть разговор, я принёс кое-какие документы», - он поднимает руку с папкой, - «кстати, сосед-боксёр Фельдман без меня попал в медвытрезвитель и на время притих».
«Хорошо, Илья Борисович, присаживайтесь. Вы, что, снова хотите в дурдом? До меня Вас же раньше никто туда не определял. И Вы снова, извините, припёрлись ко мне!?».
«Я сам крайне удивлён этим фактом. В больнице сказали, что мне нечего у них делать. Они считают меня просто психопатом вне декомпенсации: так объяснил опытный завотделением».
«Ну, пусть..., на здоровье. От меня-то Вы чего хотите?» - спрашиваю.
«Вы знаете, доктор, я неплохой психолог. Я повидал много должностных лиц, в том числе, психиатров... И хочу высказать своё мнение о Вас».
«Любопытненько».
«Сколько времени Вы работаете психиатром?», - спрашивает Штеккер в лоб.
«Уже третий год»,- честно информирую я его.
«Ну, вот..., уже третий..., всего-навсего третий. Это видно сразу... Вы думаете, почему из пятнадцати врачей диспансера, а я побывал почти у каждого, никто не решился направить меня в психиатрическую больницу? Потому что я еврей, и у них у всех такая же национальность? Нет, других-то направляют. Потому что они не видят у меня психической болезни. Их подталкивает администрация, и каждый из них делает в моей карточке запись, а потом отстраняется от меня... И готова толстенная история болезни. А Вас я считаю честным человеком, это видно сразу, Вы всё думаете, как сделать правильно..., но плохим психиатром, потому что у Вас нет опыта», - выкладывает Штеккер обо мне своё представление.
«Да..., комплимент, по сути– оскорбление», - реагирую я на его тираду, - «ну, и чего Вам от меня нужно?».
«Лучше иметь дело с Вами, чем с квалифицированными лжецами и лицемерами», - поясняет Штеккер.
«То есть, после такого комплимента Вы ещё и хотите осчастливить меня своим постоянным обществом... Хорошо, я не отступаю, я согласен. Но только в рамках указанного мною временного регламента: 8 с половиной минут на каждый приём, это законный срок, и я его могу вытерпеть», - информирую я Илью Борисовича.
«Нет, погодите, доктор, но это же несерьёзно».
«И на сегодня, кстати, регламент исчерпан», - я встаю.
«Доктор, ну что это такое?».
«Тогда снова дурдом», - напоминаю я.
« Меня там, доктор, не примут».
«Почему?»
«Да потому, что там такие же врачи, как здесь, в диспансере..., кроме Вас, конечно... Им мои жалобы и заявления тоже не нужны».
«Тогда домой. Регламент исчерпан».
«Доктор, Вы посмотрите на некоторые мои бумаги, и я согласен на регламент»,- уступает Штеккер.
«Хорошо, показывайте свою письменную продукцию», - уступаю и я.
«Я же человек искусства, и не только в скрипичной музыке», - Штеккер роется среди бумаг своей папки.
«Вот, взгляните и дайте свой комментарий как специалист. Я ведь с детства пишу стихи... Вначале была лирика, и я даже в школе на конкурсы свои стихи предлагал..., получал грамоты».
«Илья Борисович, я в лирике ничего не смыслю, а из стихотворения люблю только одно - ...вы, надменные потомки, известной подлостью прославленных отцов...».
«Вот, вот..., это созвучно с моими современными..., реальность жизни умертвила в моей психике лирический регистр, и я теперь жизнь воспринимаю через политическую призму», - перебивает меня Штеккер.
«То есть?» - жду я уточнения.
«Ну, например, вот это, взгляните – Ода о Микояне», - мой пациент рас кладывает на столе несколько листков с машинописным текстом, где все заглавные буквы с дефектом шрифта. Представляю, на каком машинописном аппарате он отстукивает свои стихи.
«Послушайте, Илья Борисович, я не очень хорошо воспринимаю такие печатные письмена. Пожалуйста, если не возражаете, лучше с голоса..., я имею ввиду, с авторскими интонациями».
Штеккер с готовностью соглашается: «Очень понимаю Вас. Я и сам хотел предложить. Тогда слушайте – Ода о Микояне:
Русский вождь, великий Сталин, бил рабочих и крестьян.
В страхе люди пребывали – был спокоен Микоян», - монотонной патетикой окатил меня пациент Штеккер. «Стоп! Стоп! Это что, лирика!? Впрочем, извините, Вы уже сказали, что лирику Вам заблокировало бытие. Продолжайте, пожалуйста». Илья Борисович ввинтился в интонацию, похожую на таковую всех авторитетов того времени сразу: Евтушенко, Вознесенского, Рождественского... Честно признаюсь, я не любил это нытьё, словно общий ритмичный плач при ударах лбом о какую-то не пускавшую их дальше преграду.
Между прочим, было израсходовано уже несколько регламентированных временных лимитов, однако автор продолжал:
«Гордость гор, кумир Кавказа, слава русских и армян.
Рыцарь власти и Указа – всемогущий Микоян».
И было ещё несколько четверостиший из этой оды, всё в той же авторской тональности.
«Что Вы этим хотите сказать? Кому ещё Вы читали эти стихи?»
«Отражаю суть политических персоналиев нашей эпохи и власти. А тот, кому я, доверившись, это прочитал, способствовал постановке меня на психиатрический учёт. Мой коллега, между прочим, флейтист из дома народного творчества..., настучал в идеологический сектор райкома, и ко мне для собеседования пригласили психиатра из диспансера. Кстати, доктор, этот врач здесь работает. Вы знаете, доктор Шелеповская, ну, такая..., вся кремами обмазанная. В райкоме мне сказали, что при Сталине меня бы психиатрией не репрессировали, а мной занялось бы НКВД, и тогда 10 лет каторги мне было бы обеспечено. Теперь же всё гуманно, объяснили мне, и если у тебя ум заболел, даже в такой деликатной форме, как синдром политической поэзии, то тихо находись на психиатрическом учёте, посещай психиатра и читай ему свои стихи... Молодой, такой, как Вы, доктор, инструктор по идеологии райкома партии, посоветовал мне, мол, Вы, Илья Борисович, если что накопилось в мозгу или в сердце, приходите ко мне, запишитесь на приём, и я Вас выслушаю. Вам же аудитория нужна, но допустить с этим безобразием к народу мы Вас не можем..., мы в ответе за страну».
«Всё, спасибо»,- останавливаю я, поскольку говорить он может бесконечно.
«Нет, Вы подождите, доктор, тут у меня много четверостиший. Ещё одно, самое последнее. Я даже соседу Фельдману пытался это прочитать, но с его квалификацией это оказалось даже опасно».
«Хорошо, в нарушение всех временных лимитов, но только последнее»,-уступаю я.
Штеккер одухотворяется вновь:
«Пусть наступит час ужасный: всё погрузится в туман.
Мир погибнет не напрасно, род продолжит Микоян».
«Ну, как, доктор, что в этом ненормального, скажите? Я же, как человек искусства, имею право на самовыражение?».
«Как учётный психиатрический кадр со второй группой инвалидности... Не знаю, что по поводу стихов, но явная Ваша ненормальность в том, что всё это Вы читали соседу Фельдману, боксёру и пьянице»,- резюмирую я.
«Это тактическая ошибка, но не психоз. Между прочим, горпсихиатр Балуев сказал мне приблизительно то же, что и Вы».
«Всё, на сегодня расстаёмся. Приходите, но не часто и не надолго».
____________
А тем временем реальность отодвигает катартические наплывы, и на пляже в Белдиби, близ турецкого Кемера полковник ГРУ в отставке признаётся мне, что служил в этом ведомстве, но по «имущественной части», и неожиданно высказывается по политике 60-х, 70-х годов: «Вот еси бы тогда всё пространство над Союзом смогли покрыть алюминиевой фольгой, голоса с западных радиостанций к нам бы не проникли, и никакой перестройки бы не наступило... Среди наших имелись тогда такие предложения... А щас, какие-такие свободы. Говорят по телевизору про оральный секс, что это теперь дозволено и норма», - он размышляет дальше: «А шо такое оральный секс – это когда вместо того, чтобы молча иметь друг друга в тишине, все громко и много об этом орут?».
____________
В диспансере вскоре меня перевели на другой участок, который был больше по объёму: 620 психически больных и 2500 алкоголиков. Наркоманов не видел вообще. Теперь ко мне приходили на приём, и я посещал их на дому больные с Невского проспекта, до 21 дома, улицы Марата, Поварского и Дмировского переулков... В общем, улиц стало намного больше. Илья Борисович Штеккер оказался не на моём участке, и мелькнула мысль, что он вообще исчезнет из моего поля зрения, но этого не произошло. Штеккер изредка и ненадолго посещал меня, заявив, что к другим врачам ходить не будет, и если ему главврач не разрешит ходить ко мне, то он пойдёт по другим инстанциям. Мы достигли согласия в рамках «министерской лимитно-временной нормы – 8,5 минут на человека», и надо сказать, что Илья Борисович не слишком докучал мне, изредка знакомя со своим новыми политическими стихами. Вот одно из них. Его стихи я никак не комментирую. Вообще психиатры, всё что пишут им больные, не называют стихами, прозой или чем-то иным, а обозначают это как «письменная психопатологическая продукция». Илья Борисович нудным, монотонным голосом, буравя меня своими немигающими зелёными глазами из-под стёкол очков в роговой оправе наизусть продекламировал мне «Оду к руководству и народу», которую я здесь дословно привожу:
«Кто там упал?! Сомкнуть ряды! Эй, не споткнись, гляди!
Печатай шаг! Ровней зады! Бараны впереди.
Не бог нам брат – сам сатана. Святые, осади!
Прикройся, падшая луна! Бараны впереди.
Под гимны верных запевал будь строг и не щади
Тех, кто нам вечно петь мешал. Бараны впереди.
Ты не баран, так славь его, и поощренья жди!
На смерть идём за Самого. Бараны впереди.
А впереди, где барабан бьёт, словно быть беде,
Копытом чешет лоб баран, играя на дуде.
Туземцев ряд, ослепший строй сквозь снег, жару, дожди
Привык не думать головой – бараны впереди!
В тот раз я сам попросил Илью Борисовича задержаться сверх лимита времени и с его слов записал эту «Оду» в 1967 году. Потом она нашлась в моих старых записках. Тогда, после запечатления на бумаге, я спросил, долго ли он творил этот стих. Он пояснил, что в голове сии вирши проигрывались у него, приблизительно, полгода, а окончательный вариант сложился ночью, вернее, перед пробуждением. Прямо в постели, в полупросоночном состоянии он записал его, и ничего в этом варианте менять не намерен.
«Никому не показывали?» - спрашиваю.
«Нет», - отвечает «предтеча диссидентов».
«Лучше и не надо», - советую – «ждите до смены времён».
«Но я же поэт, я не могу без аудитории. Вот Вы меня выслушали... Спасибо! Возьмите, сделайте с моими стихами что-нибудь. Найдите им дорогу!».
«Вы и поэт, и музыкант. Искушайте лучше своим искусством, скрипичной игрой боксёра Фельдмана, поскольку крюк справа вместо тюремного срока– не самая большая потеря для интеллигента».
Штеккер, которого для себя я впоследствии обозначил как «Предтеча диссиденства», с неохотой исчезает.
Перед его уходом я попытался кратко суммировать идею «Оды к руководству и народу» автора И.Б. Штеккера: «По Вашему получается – не верь вперёд смотрящему, ибо он, также, как и ты, впереди ничего не видит». Такой резонанс привёл автора «Оды» в восторг, и он сообщил мне ещё один свой стихотворный шедевр:
«Воскресным ранним утром, утонувшим в грязи и печали, из затхлых коммунальных нор советский люд на выборы погнали».
По-моему в одной из своих предыдущих книг я упоминал это стих без ссылки на автора.
Вскоре я перешёл на работу в психиатрическую больницу специального типа МВД (ул. Арсенальная, до 9), о пребывании в которой около десяти лет я более или менее подробно написал в книге «Синдром замкнутого пространства» – записки судебного психиатра. Мой диспансерный клиент Штеккер не забыл обо мне. Он находил меня везде, даже когда я изменил место жительства. То он просил помочь ему в качестве свидетеля на суде по какому-то вопросу, я даже не стал любопытствовать – по какому. Потом он явился ко мне домой в сопровождении какой-то полной дамы, у которой было бессмысленное выражение лица и почти немигающие водянистые глаза. Наш разговор состоялся возле лифта, в квартиру я их, конечно, не пригласил.
«Вот, познакомьтесь, доктор, это моя подруга. Она поддерживает меня. Только нужно Ваше свидетельство», - начал было Штеккер.
«Никаких свидетельств, ничего не помню», - поспешно ответил я.
«Хорошо, тогда я прочитаю Вам ещё одно стихотворение в народном стиле». На это я согласен. В полуосвещённом пространства возле исчерпавшего свой жизненный ресурс лифта Илья Борисович, устремив глаза к мусоропроводу, произнёс:
«Ода по случаю посещения нашими войсками братской Чехословакии».
У вымерших интеллигентов нам этикет не занимать.
На то у нас свои манеры, короче, собственная стать.
Любую тварь в очках и шляпе на новый лад перекуём,
Пол-литра в зубы, чтобы запил, чтоб меньше думал о худом.
Вам что? Свободы слова? Нате!.. Хошь по проспекту с матом дуй.
Свободы радива, пячати? Рисуй на доме слово х.й
Друзей у нас на пол – Европы. Славяне счастливы, поди.
Но упреждаем: дальше ж.пы, товарищ Брат, не заходи!
Чавой-то стало надо чеху. Ну, с этим чехом просто грех.
Зажрался, строит нам помеху. Ужо получит на орех!
Небось, мадьяре тоже выли, зубам на наши танки шли.
Но мы их жизни обучили, столицу ихну сборонили и
враз к порядку привели.
Ну, правда, есть у нас пробелы, ведь не нашить порток на всех.
И если глянуть в корень дела, здесь мог бы пригодиться чех.
Его забота – шей застёжки, укрась соседям ихну жизнь.
Вот мы по опчей-то дорожке и будем топать в коммунизьм.
Вопче, в политике мы волки. У нас на всё ответ готов.
И ломятся от мыслей полки отбитых партией мозгов.
Шёл конец 1968 года. «Да – а – а», - протянул я, словно впервые оглядывая Илью Борисовича с его невразумительного вида спутницей, одетой в старящее мутного цвета пальто: «Ставлю Вас в известность, гражданин Штеккер, что я теперь сотрудник специальной психиатрической больницы МВД СССР. У нас находится диссидент Виктор Файнберг, с которым я лично знаком..., пребывает вот за такое именно мировоззрение. И у Вас есть реальный шанс составить ему компанию».
«Доктор, пожалуйста, прекратите, я же не шучу. Я немного разбираюсь в людях, и Вы не донесёте на меня, я знаю. Между прочим, я два года в судах боролся с мафией горпсихиатра Балуева и добился того, что меня сняли с учёта и отменили 2-ю группу инвалидности по психиатрии. Официально я психически здоров и трудоспособен».
«А неофициально?» - вкрадчиво вопрошаю я.
«Доктор, ну зачем так. Кстати, о моём соседе боксёре Фельдмане помните?».
«Нет, не помню».
«Перестаньте, доктор! Всё Вы помните... Так вот, решается вопрос о применении к нему статьи 62 и назначении принудительного лечения в Лечебно-трудовом профилактории для алкоголиков. А я психически здоровый, и через исполком мне подыскивают работу».
«Вы психически здоровый?» - уточняю.
«Конечно, и был им всегда», - уверенно заявляет Штеккер.
«Абсолютно здоровый, я это подтверждаю»,- вступает в разговор до того молчавшая заплесневелого вида спутница Ильи Борисовича.
«Обязан разъяснить. Тогда Вам светит не спецбольница, а исправительно-трудовой лагерь в Коми или Воркуте..., пожизненно. С чем поздравляю».
«Доктор, прекратите, пожалуйста! Это ещё по какой статье?» - возмущается Штеккер.
«Особо опасный поэт политического регистра»,- разъясняю.
«И какой же номер статьи? В каком она кодексе?», - он испытующе смотрит на меня.
«Номера статьи нет. Ни в каком кодексе я её не видел, пока что ещё, но... В общем, так, лимит моего личного времени исчерпан. Имею право больше не разговаривать с Вами», - сообщаю я «Предтече диссидентства» и его спутнице. Больше я не видел Илью Борисовича Штеккера, сумевшего в 1968 году добиться практически невозможного: снятия инвалидности 2-й группы по психиатрии, отмены диагноза «паранояльное развитие личности» и освобождения от психиатрического учёта в диспансере.
В тот самый период работы в диспансере, когда я встретился с «предтечей диссидентов» Ильёй Борисовичем Штеккером, у меня за три года амбулаторного приёма было много разных клиентов-пациентов. Запомнились некоторые.
P.S.Книги психиатра Владимира Пшизова можно приобрести в Доме книги СПб (Невский проспект, д.26) или по адресу: СПб, ул.Кирочная, д. 41, СЗГМУ им.Мечникова,1-й этаж главного корпуса (киоск). Метро – Чернышевская.
При использовании материалов сайта 1bek.ru прямая ссылка на соответствующую страницу обязательна.